Старшина Елена Васильевна, 1927 года рождения
Расскажите о том, что запомнилось в предвоенное время, о Вашей Семье, где Вы жили до войны.
До войны мы жили вот здесь шахта Бутовка, там работал отец в шахте . Нас двое было: брат старший 25 года, а я 27 года, ходили в школу № 47 . Жили как все в то время. Жили так это небогато, бедно, рабочая семья. Отец работал, мать домохозяйка, мы в школе учились.
Какие самые яркие воспоминания о довоенном времени?
О довоенном времени воспоминания, ну, такое , чтоб… Так как мы были дети простых рабочих, у нас и игры были свои. Вот сейчас дети не играют, потому что у них много других соблазнов: компьютеры, интернеты и всякое другое, кружки. У нас такого не было. Мы сами себя развлекали, сами ходили где-то искали соседние станки, ходили на Спартак, на Веселый ходили на ставок. Пасли коров, потому что коров держали. Было свое хозяйство. Пасли коров чуть ли не целое лето. Вечером играли, у нас игры были – «партизан», «бандит», в «классики» мы все время играли, в «чижика», в мяча, ну вообщем, мы были развитые, понимаешь, развиты физически. Вечерком собрались целой бандой и всей гоп компанией в чей-то огород залезли, может в наш, может в чей-то чужой, это не считалось. Но было весело и хорошо. Время было, конечно, беззаботное, беззаботное.
Год 1941. В каком классе Вы учились?
Я, значит, кончила шесть классов до войны. В шестом классе. Шестой кончила, а уже в седьмой мы не пошли. Как только началась война, моментально все разрушилось.
Расскажите о репрессиях
Если этим интересует. Насчет 1937 года, чем он запомнился. Это был 37,38 год – это страшный год. И вот когда я вижу сейчас, я посмотрела фильм « Московскую (не разборчиво)», я вспомнила, как это все было. Люди ночами не спали, прислушивались, где едет машина, где стук, ни за ним ли пришли. Вот такие были времена. И никто не считался ни с чем, что вот богатый ты, бедный, ученый, простой, любого могли загрести. Ну, более передовых, конечно, скорее бы загребли, чем рабочих. Страшные времена. Страшные времена годы репрессий 37-38 годы. Потом стало, правда, стало потише.
Вашу семью коснулись?
Очень много коснулись. Дядьки, тетки, дядьки один, второй, третий. Наша семья огреченная. А в то время очень сильно брали греков, татаров, немцев, если они здесь находились, евреев, поляков, цыган, если поймают где -то. Такое было время. Мне было 10 лет, когда был 37 год.
Когда Вас раскулачили?
Ну, раскулачивание – это 33 год. Ну, раскулачивание, я очень плохо помню.. Ну, я зная, что мы не были богатыми. Ну, может, там была корова, лошадь, как я вспоминаю. Свой дом, свое хозяйство. Ну, как у всех. Но, только, мой род , мои родители, мои родственники – они работящие были, поэтому у них и было. У людей есть, как и сейчас, одни хотят трудиться, другие не хотят. И тогда, как мой отец говорит, у меня никогда рубаха от пота и соли не высыхала. У меня она так дыбом стояла, потому что все время ишачил, тяжелый был труд. Началось раскулачивание, и раскулачили, и выгнали и все забрали. Пришли, сказали: «до свидание». Приходили они, как тогда это все делалось, я плохо помню, что говорили, что раскулачивали, но очень хорошо помню такой момент, что мама моя принесла типа тарелок и говорит: «Нате и это заберите». А вот деда моего прямо с плеч стянули тогда не фуфайки, не куртки были, а кожухи были , тогда они в своем хозяйстве баранов держали, мяли, шили. Это я хорошо помню. Мне было лет пять, Леше лет семь.
Как Вам запомнился 22 июня 1941 год?
Запомнился ужасно. Ужасно запомнился, как сейчас. Даже и сейчас, я не могу без слез вспоминать. Ну, как, люди встали, ну, мы ж дети были. Я помню пакт о ненападении подписали, все говорят: будет война, будет война. Ну, в воздухе гроза витала. И вдруг это двадцать вторе, в часиков в восемь, как я понимаю, мы вышли на улицу и все какие-то люди измученные. По радио начали передавать, что бомбили первые города Минск, Киев, их бомбили, передали начались военные действия. И сразу моментально в военкомат, все кто может служить, в военкомат призвали. На второй день стала карточная система. Начали получать и похоронки, ну это все очень быстро происходило.
Кто-то из Вашей семьи был призван в действующую армию? Какие у Вас от этого остались впечатления?
В действующую армию были призваны сразу два моих дяди и много двоюродных братьев. Костя служил в действующей армии, дядя Юра служил в действующей армии, их не забирали, они сразу там были. А брат мой не достиг призыва, еще молодой был. Федя, бабы Насти сын он тоже был в действующей армии. Они там сразу пошли на фронт, сразу в войну включились. А потом начали призывать, призывать, призывать и вот моего брата призывали, как только началась война. Я все время говорю: не дай бог. Деда Васю тогда еще не призвали, тогда он работал в шахте, а шахтеров не брали, на них наложили бронь, потому что они были , как тебе сказать, нужно было шахтам давать уголь. А потом через некоторое время шахта перестала работать. А так как моему отцу было 44 года тогда, он не такой , чтобы его сразу призывали, потом его после нашего освобождения, как только освободили и призвали в армию.
Началась война, вы говорили: появилась карточная система и т.д. Что для Вас в это период стало наиболее важным, что запомнилось в это период: начало войны и до прихода немцев?
Что было самое важное, началась карточная система, начали приходить, того забрали, того забрали, там погиб в первые дни войны. Мой дядька погиб в 41 году, мамин брат погиб в 41 году. Ну, там между началом войны 21 и в октябре 41- нас оккупировали, уже немцы пришли – ну, очень малый срок был. Что было – что мы должны пойти в школы, но мы в школы уже не пошли, потому что какая уже школа, уже война. Ну, может быть походили несколько раз и все. Так что пойдешь куда-нибудь, ну все таки были дети, и нам все хотелось. Вот я помню, пошли мы сюда в Путиловский, не в этот дворец, а тогда другой был, а тут началась бомбежка, началась воздушная тревога. И вот куда люди выскакивают и в лес бегут, а здесь аэродром был этот на Путиловке, его бомбят, его очень часто бомбили. И вот куда не пошел, как начинается воздушная тревога, воет этот, у меня до сих пор в ушах этот вой и вой когда летят бомбы. Вот это сильно запомнилось. А когда немцы пришли, оккупация началась, эвакуировался Путиловский завод, уже уехал, перестала работать шахта. Перестали нам давать нам хлеб по карточкам, все накрылось. Магазины разграбили, кто что утащил, потому что все уходили. Даже мой отец мешок пшена принес. Мешками все что мог. И вот все это когда перестало работать, это было ужасно. Может быть ужасно как ребенку, но мы лишились всего, понимаете, мы же не видели ничего, что по карточке, что дали, а теперь и карточки нет. Вот как сейчас ребенок мороженое попросит и конфету, мы были всего лишены. Сразу лишены. Понимаете, мы жили небогато до войны, мы не ели шоколадных конфет, как мои едят, мы их не видели, но вот какие-то подушечки мы тоже лишились. Карточная система, когда выдали нам, сколько надо хлеба, еще чего-нибудь и все, а когда все разграбили, когда народ уехал, шахты не работают, и уже такое затишье. И тут первые мотоциклисты показались, кто–то увидел немцев. Они ехали со стороны Ясиноватой ехали. Мы сидели по домам, мы уже не вылазили, боялись вылазить. Но тут они полностью зашли. Но не будешь ли ты все время в комнате сидеть… И тут увидели мы этих немцев, ну вроде люди как люди. Они тоже были всякие. Ну, пришли к нам не столько немцы, сколько итальянцы. Первые сюда вступили итальянцы. Немцы уехали, а итальянцы почему-то здесь остались. А были они, знаешь, интересно одеты, у них как-то перья сверху. Итальянцы – это те же цыгане, по-моему. И как начали они ловить курей, кричать: «матка, яйки, молоко». Половили всех курей. А потом, говорят, и собак и кошек. Вообщем, итальянцы не очень запомнились, но они не были такими агрессивными. Немцы те построже, знаешь, силу чувствовали, были как бы гордыми. И вот когда зашли сюда немцы, когда не было ни света, ни воды, нечем было топить, никто тебе нечего не дает. Это все, это как бы мы себя потеряли. Вы поймите, вот такое впечатление, что, ну, что мы, кто мы, никому не нужны. Никуда ты не пойдешь, ни кому ты не заявишь, если ты заболел, никто тебя лечить не будет. Вот так и жили. А потом появились и наши пленные. И вот мы на наших пленных смотрели. Я помню, гнали пленных, а у нас по соседстве жила девушка с мамой и братом, они работали когда–то в совхозе, а потом сюда переехали, ну у них еда была. Ну, значит, она говорит, что ей нужно пойти в город, берет меня и говорит: пойдешь со мной, а в это время ни трамваи не ходили, ничего, нужно идти пешком. И мы с ним пошли. Она взяла в узелке кушать взяла себе. И ей сказали, что есть какой-то рынок. Ей нужно нитки какие-то купить. Но это кто-то продавал, а ты должен был у него купить, если у тебя есть деньги. Идем мы. А это в районе, начиная мы до Гладковки не доходим, а там какой-то завод, или какие-то мастерские, ну, где-то в районе Гладковки мы дошли пешком. Гонят пленных, наших пленных. Ну, а мы идем по дороге. И к нам обращаются: «сестричка, может что-то покушать дашь? И эта Галя допустила такую ошибку, открывает свой тормозок и говорит: «Я отдам». И тут как на нее на летели, а тут немец прикладом всех бить. Он кого попало тех и бил, кого побили, тому нечего не досталось. А Галя начала плакать, что она такую глупость совершила. Вот это бесправие, бесправие, которое мы чувствовали, на своей земле, на которой ты родился, где все тебе родное было, оно стало не наше. Это страшно. Не дай бог, видеть войну!
Оккупация. Одинаково ли жилось на протяжении всей оккупации, или было временами легче, временами сложнее?
Жилось очень сложно городским людям. Мы переехали, когда наши ушли, а пришли немцы, что тут было делать. Отец работал на шахте, и он решил поехать в свое село. Село в Бугаском районе, сейчас Тельмановский район, в свое село. Там когда-то у нас и дом был, откуда нас выгнали благополучно. Ну и там можно и поля взять и работать можно. Мы приехали в село. И конечно весною начали, коровка у нас была. Весной уже начали землю обрабатывать, какие-то общины создались и сами по себе брали землю и работали. В селе было нежирно, но была кукуруза, и если ты был голодный, то на вот на такой молотилке, делали сами крупорушки и мельницы делали и надо было руками крутить, то мы хоть кашу могли кушать. А городские люди, представьте человек не получает зарплаты, он не ходит в магазин, ему никто и негде ничего не дает. Вот как он живет? Что у них было, они меняли. Одежда ли какая-то, есть ли какое-то колечко, или какая-то посуда, или у кого- то швейная машинка, они все сложили на саночки, зима, и ехали по селам и меняли на муку, на крупу, кто на что выменивал, что бы хоть два стакана на баландерить и в день и покормить детей. Мужья на фронте, а дети голодные. Мужики все были на фронте, в семье или старик или пацан, который еще не призывного возраста. Ну, мы это время были в деревне, и у нас была корова…… Я смотрю сейчас девчонки в 13 лет не могут посуду помыть, а я в эти годы ходила в поле и доила корову, это было 4 утра. Нужно было встать, пройти 6 км, подоить корову и 6 км назад вернуться. И на этой корове пахали, тягловая сила и кормить надо. Всем нам хорошо доставалось.
На сколько жизнь различалась летом и зимой во время оккупации, весной осенью? Когда было тяжелее, когда легче?
Зимой, конечно тяжелее. И тяжелее, тем, что электричества не было, топили лучиной. Топить было нечем. Что собрал, соломкой протопил, а в домах изморозь на стенах стояла. Там зимой нечем было топить, а здесь в городе тоже нечем было топить. Жгли и мебель, и стулья, и где что найдут. Это нельзя жизнью назвать, это тяжелое выживание. В кранах воды нет. И если один где-то кран, то идут с ведрами, стоят сколько-то времени, и час и два, где-то капает, набрать водички. А о том, что каждый день искупаться, или лечь в чистую постель, об этом даже и речи никто и вел. Стирать нечем было, одежды не было, топить нечем было. Вот представьте, как выживали мы! И вшей полно и тиф, и чесотка, все было. Сильно тифом болели, потому что вшей невозможно было вывести. У нас же не было порошка, не было шампуни, не мыло. Мылись этим…. летом , на зиму, значит, заготавливали, ствол или головку подсолнуха, уже когда семечки с нее выбьют, а это посушим, а потом его нужно спалить, а когда он сгорит, остается такой попел. И в этом попел очень много щелока, и вот его опускают в воду, вода делается такой мягкой, щелочной. Вот этим мыли голову, вот этим купались, в этом стирали. Вы даже себе представить все это не можете. Наш народ сообразительный. Нас как тараканов давят, а нам хоть бы что.
Были ли у Вас в семье случаи тифа?
Нет, в семье не было случаев тифа. Дай бог, пронесло. Не было в селе. Мылись щелочной водой, и у нас не было этого. А потом за счет этого прожили и 41,42,43 годы. 8 сентября 1943 освободили Донбасс. У меня мама умерла в 42 году, потому что заболела, а врачей нет, лекарств нет. В то время, если был бы пенициллин, запросто лечились бы. А она умерла молодая женщина, 36 лет. И вот я – девчушка, и вот эта вся тяжесть. Отец пока был дома, а когда нас освободили, брату на второй день исполнилось 18 лет, и всех забрали, всю молодежь и отца забрали.
Оккупация. Вы жили в селе. В селе немцы были? На постой останавливались? Как с ними жили?
Немцы были. Бургомистр был, и потом один губер какой-то был, кем он там работал, не знаю. Они только наездами были, а так не было. Очень часто молодежь забирали в Германию и увозили. Я не попала, потому что была не такого возраста. А так забирали. Алешку забрали, а он сумел удрать. Его привезли в Донецк (Сталино), где клуб Ленина там сбор был, и он сумел удрать и ночью он пришел домой, пешком по балкам шел и больше не попадался немцам. А так забирали молодежь, сколько забрали молодежи в Германию, боже мой.
Какие взаимоотношения были с немцами?
Избегали, боялись и избегали. Никакой дружбы, ни какого общения с немцами ни у кого не было. На постой у нас не оставались пока. В 1942 году, может Вы читали, что фронт бросили румыны и повернули назад. И вот как начали через наше село каждый день идут и идут, и идут румыны, они бросили фронт. Вот тогда у нас немцы остановились, но они у нас недолго были. А румыны приходили каждый вечер. Я хочу сказать, это нищий народ, это самый нищий народ. Если немцы были одеты и поставлены, то эти были и голодные, и раздетые. Потом итальянцы шли, это тоже цыганва. Каждый вечер они останавливались, каждый вечер нужно было им крутить кукурузу, потому что их нужно было накормить. Они Гитлера ругали, Антонеску ругали. Один вечер у нас остановился румын. Видно сельский учитель, и ничего у нас не просит, видит дети, матери нет. Значит, начали крутить, давать ему кушать, а он говорит: «У меня нечего Вам дать. У меня есть кольцо. Не золото, нечего». А морозы были в 1942 году, такие заносы были, в уровень с крышами снег стоял. Туннель пробивали, и ходили друг к другу соседи. И заносы, и снег, и мороз. И вот он у него под шинелью нет гимнастерки, только нижняя бельевая рубашка. И вот он нам рассказывал, что дома у него четверо детей, а он тоже сельский житель, и дети не знают, что им есть, есть нечего.., а он должен воевать. Он был такой несчастный как наш Иван. Так, что насмотрелись мы на них. А немцы, конечно, когда они проходили и останавливались, то вели себя по-другому. Они не были голодными. Они были одеты. И среди них всякие были, всякие были. Вот они остановились, что – то потребовали, что-то им сделал, они может кусочек мыла дадут, или шоколадку и такие были. А были и такие, как увидят курицу или еще что, все заберут. Как все люди, так и они, и хорошие и плохие. Но чувствовали они себя, конечно, хозяевами. Они могли прийти, им нужна была мясорубка, потребовали ее. А мама говорит: «Нет». А немец туда–суда взял мясорубку, и маму еще треснул, еще и ударил. Убить, расстрелять – они все могли.
Расскажите о местном самоуправлении в годы оккупации. Как в Вашей памяти отразились местные полицаи.
Полицаи были. Полицаи были, какие хотели выпендриться, и он начальник. И такие были. Был у нас такой Ефрем, он с немцами связался, и говорят, что его кто-то потом и убил.
Были и такие, что он и не хочет полицаем быть, а его заставили, будешь полицай. А он всю жизнь в этом селе живет, у него все сестры, кумовья, родня, как это в селе, а он полицай. Он нечего плохого не делал, а что–то он должен делать. А после освобождения их почти всех судили, кого как, кого слегка, кого заслали. Если он нечего плохого не делал, и люди сказали, что он помогал и все. Вот был у нас какой-то бургомистр. Каспарыч его почему-то звали, он был наш немец. Его поставили бургомистром. Сам он был очень тихим. И вот когда он стал бургомистром, а в этом селе он прожил много времени, он очень любил сельских детей. Как этому человеку нужно было себя вести? Он вроде выполнял то, что немцы говорили, но как только где-то облава должна быть, или забирать в Германию, он находил такие пути, чтоб сообщить, ведь были такие сборища, чтоб сообщить, чтобы прятались, удирали. Вот такой был. Так его вот и не тронули. Его, конечно, потягали, но нечего не сделали. Он старался для людей.
Были ли случаи насилия со стороны немцев Вас конкретно и Вашей семьи?
Нет, не было. Нам полиции нечего не могли сделать, потому что мы не участвовали ни в чем.
Во время оккупации у Вас была возможность отмечать праздники?
Нет, какие там праздники. Никаких праздников, никаких походов никуда. Нечего. Никаких игр. У нас не было света. Молодежь собиралась в каком-то доме потанцевать, попиликать на чем-то, вот и все. А вот пойти куда-то, посмотреть, это ничего не было. Не было развлечений. Соберутся оравой и что-нибудь грабят, вот и все развлечение.
Вы говорили, что в Вашем рационе было много кукурузы и молоко. Какие еще продукты были?
Нет, ничего больше не было. Такие продукты как чай, кофе вообще не было. Картошка может и была, место у нас было не картофельное. Но, самое надежное в сельском хозяйстве, на что было рассчитывать, даже при засухе, была кукуруза. И основная еда была кукуруза.
1943 год. Наши приближаются все ближе и ближе. Расскажите об освобождении. Что Вам запомнилось?
Это запомнилось тем, что слухи доходят, что вот-вот прейдут. Ну, и немцы исчезли, они удирают, они убегают, они угоняют с собой своих полицаев, своих прислужников. Только немцы ушли, вступили наши, не как вступили опять таки разведка, мотоциклисты. Потом наши войска. Ну, это, конечно, были радость, мы увидели своих солдат. Мы вздохнули. Вот это чувство, что ты подневольный, вот, что такое человек бесправный? Все время во время оккупации мы были бесправными, ну, никаких у нас не было прав, ну ничего мы не имели. Может быть если немцы, укрепились, потом ужились, мы и были бы с правами, но во время оккупации, мы были бесправный народ, нас могли прийти ударить, убить. У нас как-то на четверых мужчин кто-то указал на них, и их просто заставили рыть себе могилу, и их убили в той же могиле. Полное бесправие! Ну, были и такие люди, над которыми сильно издевались. У нас не было партизанщины, как в Белоруссии, у нас нет лесов, и села как в Белоруссии не сжигали из-за партизан
Пришли наши войска, началось восстановление, были ли введены карточки?
Карточки на производстве появились сразу. А мы жили в селе, там не выдавали. Колхозы сразу начали восстанавливать, а из чего надо было восстанавливать? В колхозе не было машин, чем обрабатывать, все было потихонечку – потихонечку, колхозы подняли. Ну, сразу там ничего не было. В 1945 году освободили, в 1946 – полная засуха, в 1947 – полная голодовка – это был полный страх. По карточкам нам выдавали 500г хлеба, но это был не хлеб, его хлебом назвать нельзя, ничего нет, а только 500 г этого хлеба и все, что –то глийкое, как глина и какие-то устюки торчат, и на 500 г такой кусочек, что –то насобирают, сбаландерят и такое дают . Но даже имея столько, но дает не умереть с голода, голодным будешь, отощавшим будешь, но не умрешь. А в селах, конечно, карточек не было, но у них что-то свое было.
Пришли наши войска, восстановили школу. Вы пошли в школу?
Я не пошла в школу. У меня мамы не было, отца забрали, брата забрали. И я не куда не пошла. И вот мои тетки вот тут в Донецке, одна из них работала на Центральном телеграфе, увидев что со мной делается, увидели, что в этой деревне я пропаду, она забрала меня суда, устроила меня работать на центральный телеграф, еще война шла 1943-44, в мае 45 год. Устроили меня сюда работать учеником морзиста. Сейчас уже Морзе нет.. И вот, первая моя профессия, меня три месяца обучали. И вот сейчас, где Центральный главпочтамт, в этом здании что-то было, в войну здесь все было разбито, окна были заложены кирпичами, фанерой. И у нас в этом нетопленном здании, были курсы морзистов. За три месяца мы научились, и на Центральном телеграфе начала работать. И вот всю войну я работала. С переездом в город мне легче не стало, потому что будь люди умные, точнее взрослые, то они когда что-то получат, то что-то и сообразят какую-то баланду для семьи, а я хлеб получу, сразу съем и два дня голодная хожу. Легче не было, но выжили, не умерли. Ходить не в чем мне было, и решили, что мне делать. Девчушка совсем, сирота и мне не в чем ходить, я ходили в парусиновых туфлях зимой. А когда я совсем заморозила ноги и попала в больницу, то решили мне помочь. И выписали мне ботинки, а они на деревянном ходу.. И вот я в этих ботинках, как подкованная лошадь, тряпки намотанные, ходила. Носков не было, портянок тоже, тряпками обматывала. Сейчас трудно представить, как это ничего не было, сейчас открываешь шкаф, а там столько одежды, что ее никогда не переносить. А тогда – это полное лишение всего. Мы получали карточки, и у меня как-то вытащили карточки в начале месяца. И все, никто мне не даст, ни сосед никто. И я осталась без карточки.
День Победы. Как он Вам запомнился?
День Победы, как он мне запомнился. Во-первых, мы уже все время слышали, что наши в Германии. Люди сами по себе сочиняли, то бабка скажет, то дед говорит , что скоро война закончится, сочиняли все, что хотели знать. Уже были потери, у меня погибло 7 двоюродных братьев. Мой брат, слава богу, остался жив. Когда их забрали, то отправили на реку Молочную, под Мелитополь и там их положили всех. Редко кто остался жив, потому что они были не обученными, их как массу какую-то послали и там всех покосили. У нас сосед есть, у него три сына там полегли, и наши тоже там полегли…У Веры брат, еще один брат, тети Поли еще один брат, у них один призыв и они все там погибли. Моего брата ранили, семь лет служил и вернулся. Так, вот как день Победы. Я работала на Центральном телеграфе, в воздухе «летает», что вот- вот кончится война, и все московские новости мы смотрели на телеграфе. Я уже работала не с Морзе, я работала с Москвой, я очень быстро пошла, я очень хваткая и быстрая. И я очень быстро стала знаменитой телеграфисткой, даже по области. И когда я работала с Москвой и я, те, кто работал на московской связи, мы все время спрашивали: как там? Седьмого мая утром москвичи сказали, что война, вообще – то, кончилась, уже переговоры идут, но еще не объявлено. Наши эту информацию по районам сразу передали и слух пошел. А у нас старый директор был такой строгий. Все на войне были, а он не был и он над бабами и молодежью командовал. После когда пришли эти новости из фронта его быстро и выгнали. А этот новый директор восьмого числа, мы заступаем на работу на ночную смену, и нам объявляет, что завтра не уходить домой и будет собрание. Кто-то запустил «утку», что кончилась война, Семенов рассердился. Где-то в четыре утра, как влетает кто-то с улицы в аппаратную и кричит: «Девочки война кончилась, по радио говорят». И в аппаратной ни одного человека не осталось, как ветром сдуло, все выскочили. И вот Левитан (голос у него торжественный, всю войну его слушали): «В воздухе, на суше, на море прекратились военные действия. Германия капитулировала» и так несколько раз: «Германия капитулировала». И, батюшки мои, что тут началось. И уже никто не работал. И плачем, и смеемся. В каждой семье были свои потери. И слезы, радость, что все уже кончилось. И мы все бросили и пошли по улице. Как люди так быстро узнали, или все у приемников сидели, но по улице шла толпа, демонстрация. Это было в пять утра. Люди друг с другом целуются, незнакомые, друг друга поздравляют. С военкомата ребята по выскочили и говорят: «Товарищи, потише, спокойней». Но как тут быть по спокойней. И тут все повалили все в наши кассы на Центральный телеграф, дать всем телеграммы друг друга поздравлять. А в аппаратной никого. Начальник смены бегает, зовет. На второй день, девятого мая объявили праздник. День был такой хороший, погода хорошая. И это такой праздник! И как поется в песни «со слезами на глазах, это был потрясающий праздник! Этого я никогда не забуду!
Вы говорили, что Ваш отец и брат были призваны. Когда они вернулись?
Отец вернулся после окончании войны, месяца через четыре. Брат служил действительную службу, 7 лет. Пошел в 1943, вернулся в 1950. Тогда молодежь служила по семь лет.
Как запомнилось воссоединение семье?
Да как-то и не воссоединились. Конечно, это было радостно. Но мой отец вернулся в разоренное гнездо. Все началось с начало. Но это уже другое дело. Дышать стало по-другому. Голодно. Тяжело. Но надежда на лучшее есть. И так оно и было. В 1945 г. закончилась война, а в 1947 г. уже отменили карточную систему. Мы не жили богато, у нас ничего не было. Но хлеба было достаточно и это было хорошо. И вот даже сейчас я захожу в магазин, и меня не поражает не водка, не консервы, колбасы – нет. Когда я захожу в хлебный отдел и вижу булки , хлеб, мне страшно, что этого не будет, я этого боюсь. Как вам молодым это понять, что война это страшное дело и то, что пережил наш народ, никто не имел столько потерь и тяжести.
